Пушкин и В. Ф. Одоевский
Вопрос об отношениях Пушкина к его современникам-писателям занимал всегда важное место в пушкиноведении; но рассматривался он почти всегда или в плане биографическом, или с точки зренияЊ«влияний». Как в том, так и в другом случае Пушкин был центром, от которого разнообразные нити расходились по периферии: для биографов поэта современники его являются или друзьями, почитателями и соратниками, или врагами, завистниками и зоилами; для исследователей влияний существуют лишь предшественники, расчищающие ему дорогу, или последователи, от него исходящие и ему подражающие. Лишь новейшие историко-литературные изучения, разрушая эти представления, дают иное освещение, открывают более точные исторические перспективы. Пушкин, как одно из слагаемых в общем литературном, очень разнородном, движении 1820—1830-х годов, как один из деятелей, неизмеримо, конечно, превосходящий других силою своего дарования, но не поглощающий остальных течений, то его признающих, то с ним борющихся и от него отталкивающихся, — вводится в общее историческое русло; вместе с тем и рельефнее выступают окружающие его деятели. 1
Одним из таких современников, наиболее своеобразных и значительных, является в 1830-х годах В. Ф. Одоевский. Он не был интимным другом Пушкина, как Дельвиг или Жуковский, ни постоянным, долголетним литературныј собеседником и поверенным, как Плетнев или Вяземский, не принадлежал вообще к близкому окружению Пушкина. Много лет спустя он сам так определял свои отношения к великому поэту: «Мы познакомились не с ранней молодости (мы жили в разных городах), а лишь перед тем временем, когда он задумал издавать „Современник“ и пригласил меня участвовать в этом журнале; следственно, я, что называется, товарищем детства Пушкина не был; мы даже с ним не были на ты — он и по летам и по всему был для меня старши?м; но я питал к нему глубокое уважение и душевную любовь и смею сказать гласно, что эти чувства были между нами взаимными». 2 Писанное почти четверть века после смерти Пушкина и фактически (в хронологическом отношении) не вполне точное, это признание верно передает самую сущность отношений обоих писателей: почва их сближени — чисто литературная, и в области литературной и журнальной работы развиваются и укрепляются отношения. В этой плоскости прежде всего они и должны быть рассмотрены.
эта, однако, разработана у П. Н. Сакулина по необходимости суммарно и лишь мимоходом — в ряду других однородных вопросов об отношениях Одоевского к современной литературе — русской и западной. Результат› анализа поэтому касаются только «влияния» Пушкина на Одоевского и формулированы отрицательно: «Одоевский, — говорит П. Н. Сакулин, — благоговел перед Пушкиным» и «внимал советам гениального учителя поэзии». Но «о каком-либо подражании Пушкину со стороны Одоевского не может быть и речи... <суть дела> в общем влиянии Пушкина как художника. Одоевскому ни у кого не нужно было учиться высокому пониманию искусства, но непосредственное общение с гениальным поэтом должно было придавать бо?льшую осязательность его эстетическим идеям, помогать осмыслению совершавшегося на его глазах литературного процесса и во всяком случае было чрезвычайно поучительно для самого Одоевского как писателя. Пушкин ценил литературный талант Одоевского и направлял его в сторону реализма и объективности...». 5 Вывод этот в одной своей части неоспорим: подражания Пушкину у Одоевского нет; но в другой части формула, слишком общая, кажется и недостаточной и неясной: не как учителя и ученика, не как центральное светило и спутника нужно рассматривать обоих писателей, но как представителей двух разных миропониманий, двух литературных школ, двух направлений в истории русской художественной прозы.
Литературные связи Пушкина с Одоевским возникли гораздо раньше их личного знакомства. Еще живя в Михайловском, опальный поэт должен был слышать о молодом любомудре, читая его апологи и статьи в альманахе «Мнемозина», который издавался Одоевским совместно с лицейским товарищем Пушкина — Кюхельбекером в 1824—1825 гг. Когда Пушкин вернулся в Москву, в конце 1826 г., Одоевский уже был в Петербурге, и знакомство их не могло состояться. 6 Но оба они приняли участие в основанном тогда «Московском вестнике», и Пушкин, желавший быть одним из негласных редакторов его, исправлял критические статьи Одоевского-писателя, младшего и по летам, и по литературной работе, и по журнальному опыту. 7 «Немецкой метафизике» «любомудров», любимой Одоевским, Пушкин не только не сочувствовал, но, по собственному признанию, «ненавидел и презирал ее»;8 все же он ценилЃ«Московский вестник», как честный и серьезный журнал, и думал сделать из него свой критический орган (что, как известно, ему не удалось), а в статье Одоевского, предназначенной для этого журнала, «нашел много умного, справедливого», хотя «автор не знает (журнальных) приличий». 9 В журнале он быстро разочаровался, но Одоевского как серьезного критика-публициста продолжал ценить и много позднее, в эпоху издания «Современника». Появление в «Северных цветах» на 1831 г. повести Одоевского «Последний квартет Бетховена» — первой, напечатанной им, повести (точнее, новеллы) в собственном смысле — было встречено Пушкиным с большим сочувствием: «едва когда-либо читал» он, по его отзыву, «на русском языке статью столь замечательную и по мыслям и по слогу» и видел в Одоевском писателя, обещающего «стать на ряду с прочими европейцами, выражающими мысли нашего века». 10 Личное знакомство их произошло, очевидно, зимою 1829/30 г., когда Пушкин провел в Петербурге более трех месяцев, занимаясь делами «Литературной газеты»,11 а укрепилось, вероятно, с конца 1831 г., когда Пушкин стал постоянным обитателем Петербурга, и они могли встречаться в литературных и светских салонах. Первый письменный след знакомства относится к марту 1833 г.: дело касалось литературного чтения у Одоевского, и по письмам их видно, что знакомство носит еще сдержанно-светский характер. 12 Осенью 1833 г. Одоевский предложил Пушкину, находившемуся в то время в Болдине, издать втроем, совместно с Гоголем,Њ«Тройчатку» или «Альманах в три этажа», где бы на долю Гомозейки (Одоевского) пришлось описание «гостиной», на долю Рудого Панька (Гоголя) — «чердака», а на долю Белкина (Пушкина) — «погреба». Но Пушкин, поглощенный завершением и обработкой «Медного Всадника», подготовкой истории Пугачева и рядом других творческих работ, отклонил предложение, не вызвавшее в нем никакого сочувствия и по существу, что ясно видно по тону его ответного письма Одоевскому — дружески-фамильярному, но вместе с тем очень ироническому. 13
Письма и записи в дневнике Пушкина в марте 1834 г. отражают участие его с Одоевским в важном литературном событии того времени — в собрании, созванном для основания издания Энциклопедического словаря Плюшара. Замечательно, что Пушкин с Одоевским явились и выступили здесь совместно, как два единомышленника и союзника, и оба проявили одинаково критическое отношение к изданию. 14
— на этот раз журнала под названием «Современный летописец политики, наук и литературы» и набросал проект плана его. 15 Одоевский, как и Пушкин, всегда тяготел к журналистике и считал ее одною из форм общественного служения писателя, одною из важнейших сторон деятельности его, если он желает быть проводником просвещения и литературного развития. План Одоевского не осуществился, но Пушкин в конце того же года приступил к изданию трехмесячного сборника журнального типа «Современник» под своей единоличной редакцией, но при близком, и творческом, и редакционно-техническом участии Одоевского.
Переписка их показывает, как велико было это участие. Одоевский, когда Пушкин уезжал из Петербурга, брал на себя все сношения с авторами и типографией, корректирование и планировку книги, денежную часть и проч. 16 Из писем Пушкина видно, что он очень ценил сотрудничество Одоевского, хотя относился к нему двойственно. Художественные произведения Одоевского, предназначенные для «Современника», вызывали в нем часто сомнения и возражения, но критические — скорее публицистические — статьи его Пушкин, видимо, принимал вполне и одну из них называл «дельной, умной и сильной». 17 По смерти Пушкина Одоевский был в числе друзей поэта, взявших на себя продолжение издания «Современника» на 1837 г., и деятельно участвовал в ведении журнала.
†«Современника» — и участие не только в организационно-технических делах, но и в самых важных, принципиальных вопросах, которые можно назвать «литературной политикой» журнала, — видно из того, что он, как очень убедительно доказывает В. Г. Березина, является автором анонимной статьи, помещенной в «Северной пчеле» почти одновременно с выходом в свет 1-го тома пушкинского журнала, под заглавием «Несколько слов о „Современнике“». 18 Статья представляет собою горячую защиту позиции журнала против нападок Сенковского, — защиту, основанную на том, что имя его издателя — Пушкина —р«имеет в себе нечто симпатическое (т. е. равнозначащее, — Н. И.) с любовью и гордостью народною» и одно заключает в себе целую программу журнала.
Статья, очевидно, была написана по прямому заданию Пушкина — и даже считалась некоторыми исследователями написанной им самим.
— как это теперь общепризнано, — патетическое и горестное, необычайно весомое, при всей его краткости, надгробноЁ слово о только что погибшем поэте: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща <...> Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава! <...> », с многозначительной пометой: «29 января, 2 ч. 45 м. пополудни». Автором этих строк, помещенных без подписи в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» (1837, № 5, 30 января), долгое время считался редактор этого еженедельника, А. А. Краевский, хотя многим это и казалось маловероятным. В 1913 г. П. Н. Сакулин высказал предположение, что «м.<ожет> б.<ыть> этот некролог написан <Одоевским>», который «принимал тогда ближайшее участие в этом журнале (т. е. «Литературных прибавлениях...» — Н. И.)». 19 Значительно позднее Р. Б. Заборова убедительно доказала авторство Одоевского — и теперь оно не вызывает сомнений. 20
Помимо всего этого, помимо переписки с Пушкиным, Одоевский оставил еще существенный памятник своих отношений к Пушкину — несколько статей о нем, законченных и в набросках. Ни одна не увидела света прN жизни поэта. Одна — критический разбор «Капитанской дочки» — была только задумана,21 другая набросана и не закончена,22 третья не могла быть напечатана в момент написания и появилась в свет значительно позже. 23
Остановимся на второй из них. Одоевский отказывается подходить с каким бы то ни было анализом к «величайшему произведению Естественного Художества — Поету»; те, кто верно понимают, что значит восприятие поэзии, — те лишь «безотчетно любуются великим художником, ибо он говорит им тем языком, которого нельзя передать словами, он беседует с теми силами, которые углублены в безднах души, которые человек иногда сам в себе не ощущает, но которые Поет ему должен высказать, чтоб он их понял». Самое художественное восприятие есть «род религиозного акта, совершаемого душою в своем неприступном святилище»; поэтому Одоевский отрицает и пользу исследований, посвященных изучению художественных произведений: «Кто не открыл в душе своей тех объятий, которые жаждут художественного поцелуя, — для того эти исследования не понятны. Собирать ошибки, заблуждения поэта есть Византийский педантизм; думать, что можно кому-нибудь писать по образцу поэта, — есть ребячество, в которое могли впасть лишь французы»... «Пред великим художником важно и полезно лишь одно чувство: благоговение». Вся эта лирико-философская статья — в характеристике значения поэта и поэзии и в определении сущности художественного восприятия — близко примыкает к рассуждению о современном состоянии поэзии в «Русских ночах» и представляет более подробное развитие некоторых его положений. 24 Одоевский видел в Пушкине чистейшее воплощение идеала поэта как продукта высшей деятельности человеческого духа, как провидца, обладающего непосредственным знанием и в полной мере способностью передавать свои постижения. В такой постановке, подчеркнутой высокой патетикой напряженно-эмоциональной и вместе с тем отвлеченной речи, лирически обращенной к «Поэту» — абстрактному понятию, лишь приложенному к Пушкину, но не конкретизированному в нем — исчезают и стираются, даже сознательно отвергаются, линии действительных, земных отношений. Это и дало повод П. Н. Сакулину говорить лишь о «благоговении» Одоевского перед «солнцем русской поэзии» и об «общем влиянии на него» Пушкина. Исходя из иного, фактически более точного, литературно-исторического материала, приходится строить несколько иную картину литературных отношений обоих писателей.
— высказывания и статьи — относятся к периоду общей работы в «Современнике» — к 1836 г. В журнале Пушкина были напечатаны Одоевским две статьи: «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» (кн. II) и «Как пишутся у нас романы» (кн. III). Обе они вызвали одобрительный отзыв Пушкина, желавшего сначала поместить их в одной (II) книге «Современника», и выделившего статью о «некоторых романах» (как он сам ее называет) в следующий том, вероятно, по техническим условиям, а также и по желанию самого Одоевского, заведовавшего составлением II книги журнала в отсутствие Пушкина. Статья «О вражде к просвещению» предназначалась Пушкиным для начала книги журнала («думаю 2 № начать статьею вашей, дельной, умной и сильной», — пишет он Одоевскому), следовательно, как передовая, программная. Отодвинутая в середину книги, она все же сохранила программное значение, будучи единственной в ней статьей общего теоретического характера. Статья Одоевского должна была быть для Пушкина приемлемой и совпадала с его взглядами в своих главных утверждениях. Она не давала, конечно, полного выражения литературного направления «Современника»; но, говоря о современной литературе, Одоевский высказал ряд мыслей, которых Пушкин не мог не разделять. Одоевский в своей статье выступил с резким протестом против внесения в русскую литературу несвойственных ей, подражательных, заимствованных с Запада — преимущественно из Франции — литературных жанров и тем: исторического романа, сделанного по пересказам и выдержкам из Карамзина, где «смотришь — русские имена, а та же французская мелодрама», и где древнерусские нравы, неизвестные сочинителям, списаны с нравов «нынешних извозчиков»; «нравственно-сатирического рода», который на Западе представляет собою «чудовищный род литературы, основанный на презрении к просвещению, исполненный ребяческих жалоб на несовершенство ума человеческого». «Все это», однако, «до некоторой степени понятно в престарелой Европе и имеет свое значение», но все это бессмысленно и не имеет почвы у нас, в России, где просвещение едва начинает укореняться, а где, между тем, подражатели западным образцам на него нападают; подражают же у нас в особенности нынешней французской литературе, перенимая «без милосердия» ее «нелепый выбор предметов, напыщенный, натянутый слог и даже самую неблагопристойность», хотя в то же самое время те же авторы «без милосердия нападают на французских романистов» — очевидный намек на Сенковского-Брамбеуса с его отношением к французской «юной словесности» — В. Гюго, Ж. Жанену, Евг. Сю и др. и на Булгарина с его «нравственно-сатирическим романом» о Выжигине. Протестует, наконец, Одоевский и против перенесения целиком в нашу литературу модного в Европе «фантастического рода», представляющего у нас «бред, холодно перенесенный из иностранной книги», тогда как он «может быть, больше нежели все другие роды, должен изменяться по национальному характеру» — тирада, направленная опять-таки против Сенковского, отчасти Погорельского и его подражателей. Отмечает он, наконец, и то, что критика наша сама содействует распространению этой подражательной литературы, потому что «ее дело в том, чтобы книги, т. е. собственные ее, продавались» — еще указание на Сенковского и особенно на Булгарина. Вся статья, направленная, таким образом, преимущественно против подражателей новой французской литературе, выражает резко отрицательный взгляд на нее, присущий Одоевскому. Пушкин, относясь также отрицательно к ряду ее явлений — в частности, к В. Гюго (см., например, статью «О Мильтоне и Шатобриановом переводе Потерянного Рая», напечатанную в V томе «Современника» уже по смерти Пушкина), не разделял, однако, выставляемых против нее некоторой частью критики огульных обвинений, выразив против них резкий протест в статье «О мнении М. Е. Лобанова о духе словесности...», помещенной в III книге «Современника», т. е. следующей за книгой со статьей Одоевского. Но мнения последнего о русских подражателях французской школе, о нравственно-сатирических романах Булгарина, фантастических повестях Сенковского и проч. — всецело им разделялись. Также вполне в его духе было и осуждение, вынесенное Одоевским историческим романам, в которых современный читатель — «потомок Ярославичей читает изображение характера своего знаменитого предка, в точности списанное с его кучера», и против «демократического духа», «у нас обратившегося в безусловные похвалы черни и в нападки на высшее общество, большею частью недоступное нашим сатирикам» — о чем так часто говорил сам Пушкин еще в эпоху «Литературной газеты», а теперь печатая в III книге «Современника» «Родословную моего героя», как «Отрывок из сатирической поэмы».
—Њ«Как пишутся у нас романы», отправляясь от частного случая — разбора трех вышедших в эти годы книг, — излагает его взгляды на теорию творчества, развивая и некоторые положения предыдущей статьи — о заманчивой «легкости», с которой, как принято думать, можно сочинять романы только потому, что автору, обладающему некоторой опытностью, хочется сообщить накопившиеся с годами наблюдения, передать виденное и слышанное, нанизывая все это на первую попавшуюся фабулу: «но таким образом нельзя произвести живого органического произведения, каким должен быть роман, ибо для романа нужно... немножко поэз覻, т. е. вдохновения, живого чувства, которое осветило бы для автора его героев и тему, заставило бы его пережить вместе с ними весь роман, создало бы из него органическое, стройное целое. Как общее теоретическое высказывание, статья не должна была идти в разрез с эстетическими взглядами Пушкина, хотя он и не формулировал их таким образом (если не считать ранних, середины 1820-х годов, заметок «о вдохновении и восторге», частью вошедших в «Отрывки из писем, мысли и замечания» 1827 г., и некоторых других).
Наконец, в написанной тогда же, в эпоху издания«Современника», но напечатанной лишь в 1864 г., статье «О нападениях Петербургских журналов на Русского поэта Пушкина», Одоевский выступил на защиту Пушкина-журналиста, с резким протестом против нападок «Северной пчелы» на поэта, якобы уронившего свой талант тем, что он унизился до журнальных распрей. Разоблачая истинную, чисто личную и материальную подкладку нападений «Северной пчелы», «Сына Отечества» и «Библиотеки для чтения», Одоевский указывает, насколько естественно и нужно именно Пушкину, «этой радости России», быть журналистом, иметь право на критический голос — право, данное ему и «его поэтическим талантом, и проницательностью его взгляда, и его начитанностью, далеко превышающею лексиконные познания большей части из наших журналистов». Эта статья особенно ярко показывает всю близость к Пушкину его собрата-журналиста, сотоварища по «Современнику» — Одоевского, высоко ставившего журнальную деятельность как форму общественного служения литературе и просвещению. Как журналисты Пушкин с Одоевским выступали бок о бок и, разнясь лишь в оттенках, сходились вполне в основных теоретических воззрениях на современность и во взглядах на общих противников. Дело, однако, меняется, если из области журналистики, литературной критики и лирических посмертных обращений перейти в область практики художественного творчества, к достижениям того и другого и прежде всего к художественным произведениям, помещенным Одоевским в «Современнике» или предназначавшимся для него.
В письме от начала апреля 1836 г., написанном незадолго до выхода I том౫Современника», Пушкин, выражая Одоевскому сожаление о том, что в номере «не будет ни одной строчки вашего пера»25 и сообщая свои намерения относительно будущего размещения в журнале художественных произведений Одоевского, пишет: «Разговор Недовольных не поместил я потому, что уже Сцены Гоголя были у меня напечатаны — и что вы могли друг другу повредить в эффекте».
Сцены Гоголя — этУтро делового человека», напечатанное в I книге «Современника». «Разговор Недовольных», по-видимому, небольшая сцена, вошедшая в III том сочинений Одоевского, изданных в 1844 г., в отдел «смеси», под заглавием «Сцена из домашней жизни» и с датою (в оглавлении) «1838». 26 Трудно решить, целиком ли вошло в собрание сочинений то, что предназначалось дляќ«Современника»; но и композиция этого отрывка, и то, что в бумагах Одоевского, по-видимому, нет иных рукописных материалов, кроме оригинала напечатанного текста, заставляет думать, что сцена имеет вполне самостоятельное значение. Написанная в диалогической форме, она, однако, лишена драматического движения и представляет лишь схематическую, в сгущенных, даже гротескных тонах написанную сатирическую иллюстрацию к мыслям Одоевского — более общей, о лжи, господствующей в обществе, и о ложности общепринятых мнений о людях, и более частной, но очень серьезно его занимавшей, — об извращенном, доведенном до абсурда, понимании канцелярской деятельности современным чиновничеством. Ни драматического, ни психологического задания Одоевский здесь себе не ставил и не разрешал. Наоборот, сцены Гоголя, представляющие, по его собственному признанию, отрывок из уничтоженной автором комедии «Владимир 3-ей степени», дают экспозицию комедии — главного героя ее с его окружением — и намек на завязку, в ряде бытовых диалогов. Обстановка, в которой развиваются сцены Гоголя, фигуры, вступающие в них, их интересы и психология те же, что и в сцене Одоевского, но подход обоих авторов совершенно противоположный: Гоголь, правда, сатирически, но объективно, зарисовывает ряд бытовых черт; Одоевский строит гиперболические образы, подчиненные авторским нравственно-теоретическим заданиям. Отсюда ясно, что оба отрывка, — притом почти равные по размеру, — могли, с точки зрения Пушкина, «повредить друг другу в эффекте»: в глазах поэта-издателя сцена Одоевского должна была побледнеть, пропасть рядом с Гоголевской; по существу же они принадлежали к двум разным направлениям, несовместимым в одной книге журнала по близости их тем.
… пьесы «Хорошее жалование, приличная квартира, стол, освещение и отопление»,27 но и та в сущности представляет хронику в драматической форме, состоящую из ряда диалогических сцен, как бы иллюстрирующих подразумевающийся авторский текст. Все же Одоевский охотно пользовался драматическоь формой, или в виде сократического диалога (в «Русских ночах»), где драматизм заключается не в сюжете, а в логически развивающейся мысли, в перипетиях обмена мнений и искания истины, причем отдельные моменты исканий отмечаются картинами-новеллами, или в виде драматической поэмы, где диалогические части дополняются обширными авторскими ремарками, дающими экспозицию и ведение действия, и вместе с тем служат лишь иллюстрацией к идеологическим построениям автора. К последнему роду — к драматическим поэмам — принадлежит крупное (самое крупное после «Русских ночей», из более или менее оформившихся), но не законченное произведение Одоевского «Сегелиель, Дон-Кихот XIX столетия».
Одоевский долго работал над этойм«земной» или «психологической комедией», — как называется «Сегелиель» в различных рукописях. Он всегда был склонен к грандиозным построениям на основе широко охватывающих отвлеченных схем, и сам в 1844 г. отчетливо охарактеризовал это свойство своего творчества в предисловии к «Русским ночам»: «автор почитал возможным, — говорит он здесь в оправдание «формы» своей книги, — существование такой драмы, которой предметом была бы не участь одного человека, но участь общего всему человечеству ощущения, проявляющегося разнообразно в символических лицах; словом, такой драмы, где бы не речь, подчиненная минутным впечатлениям, но целая жизнь одного лица служила бы вопросом или ответом на жизнь другого». 28 В виде такой драмы мыслился и «Сегелиель», — драмы, которая обняла бы собою весь мир, земной и небесный, мир человеков и мир духов, — начиная от бога и Люцифера и кончая николаевской Россией с ее чиновничьими канцеляриями; в ней героем явился бы падший ангел, в своем падении сохранивший стремление к добру, а основным стержнем, на котором строится все грандиозное здание, была бы проблема добра и зла в мире. «Комедия» осталась незавершенной, и от нее сохранились лишь фрагменты, более или менее законченные, и ряд набросков и планов. Один отрывок, с подзаголовками «Сказка для старых детей» и «Отрывок из I части» и датою: 1832, был напечатан в изданном А. Ф. Воейковым и В. А. Владиславлевым «Сборнике на 1838 год». 29 Другой большой законченный отрывок — «Пролог» — остался в рукописи и не издан до сих пор. 30 Вероятно, один из двух отрывков предназначался Одоевским для «Современника», — какой, трудно решить определенно, но скорее всего тот, который затем появился в «Сборнике на 1838 год» — более значительный по объему и имеющий самостоятельный драматический интерес. В письме, уже не раз цитированном, от начала апреля 1836 г.,31 Пушкин по этому поводу писал Одоевскому: «О Сег<ел>иеле, кажется, задумалась Ценсура, — но я не очень им доволен — к тому же как отрывок он в печати может повредить изданию полного вашего произведения». Последнее замечание — конечно, лишь отговорка, прибавленная для смягчения необычно сурового у Пушкина приговора: Пушкин должен был знать, что «Комедия», так долго писавшаяся Одоевским, не только не близка к окончанию, но даже вчерне не написана вся. Цензура, быть может, и вправду задумывалась: конечно, жандармскому офицеру Владиславлеву легче было через два года провести в печать эту вещь, чем неблагонадежному литератору Пушкину. Но и цензуру преодолеть было бы возможно; самое существенное — второе замечание: «я не очень им доволен»; в отзывах, обращенных к уважаемым, но не дружески близким авторам, Пушкин редко бывал так определенно отрицателен. «Сегелиель» был ему чужд, даже неприемлем, и причины этого лежат в самом произведении, какую бы из двух его сцен не имел в виду Пушкин. «Пролог» «Сегелиеля» происходит в «бесконечном пространстве между светилами», где «низверженные духи падают в беспрерывном кружении», сквозь «вечную тьму, не освещаемую даже горящими кометами»: «уже несчетные тысячи веков длится их падение». 32 Возгласы падающих духов («несколько голосов в отдалении») открывают сцену, и диалог между властителем духов Люцифером и его приближенным Сегелиелем составляет ее содержание. Напечатанный же «Отрывок из I части» (так же, как другие, известные в рукописи, отрывки) происходит на земле, в кабинете Сегелиеля — очеловеченного духа, принявшего вид и обязанности чиновника, осужденного в скитаниях своих по земле тщетно пытаться разрешить проблему добра в человеческих, материальных условиях. Большой монолог Сегелиеля, составляющий экспозицию сцены, выясняет его положение, его стремления, его страдания и те реальные возможности, через которые он старается сделать добро людям. Дальше вводится в действие «Люцифер с сонмом духов» — отрицательная сила, парализующая стремления Сегелиеля, усыпляя его во время самой горячей работы. Над спящим Сегелиелем появляются Дух Полудня и Дух Полуночи; их таинственный диалог в загадочных формулах ставит двойственный вопрос о смысле человеческой жизни Сегелиеля и является теоретическим центром сцены. Мистическая напряженность разрешается возвращением к земным делам, резко контрастирующим с предыдущей сценой духов: является секретарь-чиновник, будит Сегелиеля и спрашивает его о делах. Происходит разговор, в котором высокие человеколюбивые порывы падшего духа разбиваются о мелкий формализм и тупость чиновника — и чисто земными, сатирико-бытовыми чертами заканчивается вся сцена. В ней, таким образом, все время перемежаются мотивы земли и неба, современности и вечности, «чудесного» и действительности. Противопоставление двух миров — мира духов и мира земного — проходит через всю сцену и также через другие сцены, набросанные в рукописях, и эти два мира то существуют отдельно, как метафизические реальности, то, не сливаясь, входят один в другой в причудливом сплетении. Контраст двух миров выражается и в прологе, и во всех почти известных нам сценах, и с особенною силою — в напечатанном «отрывке из первой части» — резким различием стилистических приемов. Можно здесь насчитать три стилистические градации: высокий стиль (пользуясь терминологией XVIII в.) — стиль духов, которым написан весь пролог, сцены Люцифера и духов Полудня и Полуночи в «Отрывке»; низкий — диалог между Сегелиелем и чиновником; средний — в монологе Сегелиеля, где он столько же дух, сколько человек; стиль спускается до низкого в деловых частях его речи, подымается до высокого в местах лирических. Прозаическая речь в сценах духов приобретает ритмичность, становится резко каденсированной, обращается почти в белый стих; ритмическое повторение и параллелизмы еще подчеркивают стиховое, напевное значение каждой фразы, а сложная и искусственная расстановка слов, затрудняя течение речи, сообщает ей напряженную патетичность. Эти черты, как «замечательное нововведение», были отмечены и современной критикой,33 характеризовавшей (не вполне точно) речи духов вЄ«Отрывке», как «метрическую прозу», хотя по существу они не были нововведением, развивая некоторые опыты Гоголя, Марлинского и др.
ка‹ прозаика, направлявшего в сторону выработки ясного, точного, краткого, свободно повествующего языка в противовес напевной, метафорической, затрудненной прозе «романтиков», формировавшейся в школе Карамзина. Язык Одоевского вообще, по-видимому, не удовлетворял Пушкина своею расплывчатостью, зависящею от отвлеченного и очень субъективного характера его творчества, влияющего и на самые конкретные моменты повествований, и некоторой многословностью, столь отличною от строгой экономии Пушкина. Считая то и другое недостатками прозаической речи (на самом же деле то была разница творческих темпераментов и литературных направлений), Пушкин старался влиять на Одоевского в смысле исправления его стиля и, по признанию самого Одоевского, он изменил «форму» своих повестей «по упреку Пушкина о том, что в его прежних произведениях слишком видна его личность» и теперь «старается быть более пластическим». 34
Стиль «Сегелиеля» нераздельно связан с общей концепцией «Комедии», более того, с общей концепцией всего творчества Одоевского — и последняя-то была неизбежно чужда Пушкину. Одоевский почти всегда (по крайней мере в основных своих произведениях) идет от тезиса к его иллюстрации, от схемы к заполняющему ее образному содержанию. Философский элемент в нем доминирует над чисто поэтическим, композиция и образность подчиняются идеологическим заданиям автора. Это — выражение романтических воззрений на мир, составляющих самую сущность творческой личности писателя и проникающих его произведения. Мы видим, таким образом, процесс, обратный творческому процессу у Пушкина, у которого даже в произведениях, имеющих глубокое философское содержание (как «Медный Всадник»), художественные задания подчиняют себе все остальные. Все это делает понятным и неизбежным отрицательное отношение поэта к «Сегелиелю».
— в плане реально существующего, земного, и в плане «чудесного», идеального или потустороннего — содержится в ряде произведений Одоевского в разных формах и с разным содержанием. В иных, как «Сегелиель», представитель потустороннего мира вступает в соприкосновение с реальной русской жизнью, для того чтобы пытаться исполнить возложенную на него философско-этическую задачу. В других, как «Сильфида», показывается попытка обыкновенного человека проникнуть в тайны «иного» мира — и эта попытка, не поддержанная достаточными творческими силами, кончается трагически и приводит героя к глубокому кризису. Третьи, как «Княжна Зизи» и «Княжна Мими», раскрывают драматическую сущность обыкновенных, казалось бы, житейских отношений.
— «Княжне Зизи» и «Сильфиде». Одоевский весной 1836 г. предложил первую для «Современника», и Пушкин, крайне заинтересованный в пополнении отдела художественной прозы своего журнала, всегда недостаточной, спрашивал его (в марте 1836 г., когда повесть, вероятно, еще не была закончена): «Что ваша повесть Зизи? Это славная вещь». 35 По-видимому, летом этого года (повесть помечена: Ревель, 1836) Одоевский работал над «Сильфидой». Окончание обеих повестей затягивалось — Пушкин их, видимо, просматривал по мере написания — и осенью, во время подготовки IV и V томов «Современника», шедшей, вероятно, одновременно, писал Одоевскому: «Конечно, „Княжна Зизи“ имеет более истины и занимательности, нежели „Сильфида“, — но всякое даяние ваше благо. Кажется письмо тестя (в «Сильфиде», — Н. И.) холодно и слишком незначительно. Зато в других много прелестного. Я заметил одно место знаком (?). Оно показалось мне невразумительно. Во всяком случае Сильфиду ли, Княжну ли, но оканчивайте и высылайте. Без вас пропал „Современник“». 36 Резкое различие во мнении Пушкина о той и другой повестях очевидно. Но оно совершенно для него понятно, если вспомнить основные черты обоих произведений. «Княжна Зизи» не выходит за пределы чисто бытового и психологического материала. Несмотря на довольно сложную и намеренно запутанную композицию (рассказ, вставленный в другой, ведущийся частью в эпистолярной форме; двойная завязка, вставленная одна в другую, с разрешением одной из них, где героем является сам рассказчик, — а разрешение освещает всю повесть — лишь в самом конце, неожиданно и с налетом таинственности; резко и несколько схематично — кроме героини — очерченные характеры, дающие ряд неожиданных и эффектных моментов), повесть по обстановке, по психологии действующих лиц, по самому развитию сюжета — строго бытовое произведение, взятое из современной жизни, где сложные композиционные приемы служат лишь основой для тонкой и всесторонней разработки психологического облика героини и поддерживают «занимательность» рассказа. Самый эпиграф указывает на будничную жизненность сюжета,37 чему соответствует и простое, очень сдержанное изложение, и простой язык действующих лиц.
Напротив того, темоюО«Сильфиды» является попытка человека проникнуть из мира реальных, земных отношений в мир «чудесного» и воздействие этого чудесного мира на мир земной, одним словом, то «двоемирие», существование которого мучило и возбуждало пытливую мысль Одоевского. Проникновение в потусторонний мир равносильно пробуждению поэтического чувства, и о том, что речь идет именно о поэтическом чувстве, о прозрении поэта и разладе его с узкопрактически настроенным обществом, говорят четыре эпиграфа, поставленные в начале «Сильфиды». 38 Контраст поэтического мира духов — мира, из которого явилась герою прекрасная Сильфида, и мира земного — подчеркивается в повести тем сгущенно бытовым фоном, на котором она развертывается. Начиная о§ очень спокойного описания приезда героя в деревню, данного, быть может, не без влияния первых глав «Онегина», повесть, прерывистыми скачками — прерывистость их определяется эпистолярной формой рассказа — идет, все повышаясь в тоне, к своей кульминации — к описанию чудесных свиданий героя с Сильфидой, в «отрывках из журнала» героя, и затем резко срывается, путем вмешательства грубо земных сил — друга героя, отца его невесты и врача — и возвращается к начальному тону в подчеркнуто обыденном изображении героя, забывшего по прошествии нескольких лет свои поэтические порывы. Пушкин в своем отзыве обошел молчанием «отрывки из журнала» — центральное место повести, где фантастический элемент достигает полного развития, а речь становится ритмическою, построенною на перифразе, на ряде метафор и богато развитых эпитетах (что сближает ее с речами духов в «Сегелиеле»), — и остановился с похвалой на некоторых письмах, где «много прелестного», т. е. на подготовительных бытовых моментах; «письмо тестя» он нашел «холодным и слишком незначительным», и Одоевский, по его собственному признанию, вследствие такого отзыва переделал его: это письмо — кульминация «земной» стороны повести (как «журнал» — кульминация стороны поэтической), стилизованное в провинциально-обывательском бытовом роде; таким образом, черты быта усиливались Пушкиным в этой двусторонней, контрастной повести — те черты, которые он стремился культивировать и особенно ценил в нарождающемся русском романе, наряду с правдивой психологией и умелым ведением рассказа — увлекательным развертыванием сюжета, в чем он сам был таким мастером: «истину» и «занимательность» он ставил главными условиями повествовательного жанра, и с этой точки зрения отдавал предпочтение «Княжне Зизи» перед сосредоточенной на внутренних переживаниях, бедной внешними перипетиями, фантастической «Сильфидой».
Суждения Пушкина о повестях Одоевского приобретают особую рельефность, если их сопоставить с отзывом Одоевского о самой значительной повести (а вернее — романе) Пушкина —О«Капитанской дочке», в письме, написанном вскоре после выхода в свет IV тома «Современника», где она появилась. «Капитанскую Дочь я читал два раза сряду и буду писать о ней особо в Л<итературных> Пр<ибавлениях к Русскому инвалиду>» (XVI, 195—196).39 «Комплиментов в лице делать не буду — вы знаете все, что я об вас думаю и к вам чувствую. Но вот критика не в художественном, но в читательном отношении. Пугачев слишком скоро после того, как о нем в первый раз говорится, нападает на крепость; увеличение слухов не довольно растянуто — читатель не имеет времени побояться за жителей Белогорской к¦<епости>, когда она уже и взята. 40 Семейство Гринева хотелось бы видеть еще раз после всей передряги: хочется знать, что скажет Гринев, увидя Машу с Савельичем. Савельич — чудо! Это лицо самое трагическое, т. е. которого больше всех жалџ в повести. Пугачев чудесен, он нарисован мастерски. Швабрин набросан прекрасно, но только набросан; для зубов читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицера в сообщники Пугачева... Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачева и не довольно страстен, чтоб из любви к Маше решиться на такое дело... Покамест Швабрин для меня имеет много нравственно чудесного; может быть, как прочту в третий раз, лучше пойму. 41 О подробностях не говорю, об интересе тоже — я не мог ни на минуту оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть просто читателем, добравшимся до повести». 42 Таким образом, Одоевский оценил в Пушкине прежде всегоё«читательный интерес», т. е. увлекающую занимательность рассказа и выпуклую образность, мастерскую обрисовку таких лиц, как Пугачев и Савельич. Он сам считал, что «повести не по моей части»,43 подразумевая повесть как занимательный рассказ, и чувствовал за собою недостаток в‹«пластичности», т. е. в силе непосредственной художественной изобразительности. Но в повести Пушкина его не удовлетворяла сжатость рассказа, избегающего, ради экономии изобразительных средств, подробного развития отдельных моментов, заполнения подразумевающихся временны?х перерывов и психологической мотивировки поступков действующих лиц: все внимание, вся творческая сила Пушкина направлены на быстрое и увлекательное развертывание сюжета, само по себе долженствующее в действиях достаточно обрисовать фигуры героев; но такое стремительное развитие действия, по мнению Одоевского, не позволяет ясно ощущать каждый его момент и делает непонятными такие сложные фигуры, как Швабрин. Повесть Пушкина в глазах его критика является схемой, слишком скупо заполненной материалом. Но такой взгляд писателя-теоретика, каким был Одоевский, объясняется тем, что последний, в подавляющем большинстве своих повествовательных выступлений, оставался и в 30-е, и в 40-е годы романтиком, тогда как Пушкин своими повестями в прозе и в стихах открывал пути русскому реализму, развившемуся уже после него, на оставленном им наследии, в творчестве Лермонтова и всей «натуральной школы» 40-х годов.
«о каком-либо подражании Пушкину со стороны Одоевского, конечно, не может быть и речи», прибавляет, что все же «можно указать некоторые частности, которые, по-видимому, навеяны Пушкиным или по крайней мере допускают сближение Одоевского с Пушкиным» и приводит «картину петербургского наводнения» в «Саламандре», которая заставляет вспоминать о «Медном Всаднике», и «темы гробовщика и импровизатора, общие у Одоевского и Пушкина». 44 Действительно, описание наводнения в первой части «Саламандры», напечатанной в 1841 г., многими чертами совпадает с описанием в «Медном Всаднике», который появился за четыре года до этого. Сходство образов при всем различии между сжатым и напряженным стилем «Петербургской повести» Пушкина и романтической прозой Одоевского очевидно; но естественно, что Одоевский, касаясь той же темы, что и Пушкин, в сходной сюжетной функции (гибель в наводнении — впрочем, мнимая — невесты героя, поворот в его судьбе, разрешение завязки) должен был неминуемо подчиниться этому образцу; с другой же стороны, оба описания должны были опираться на один и тот же источник — на описание наводнения в книге В. Н. Берха — и Одоевский даже ближе к нему, чем Пушкин.
Далее, фигуру гробовщика в повести Пушкина вряд ли можно сопоставлять с гробовщиком, автором «Записок», объединяющим три рассказа у Одоевского. В последнем случае гробовщик лишь мотивирует циклизацию разнородных новелл и сообщает им определенный колорит так же, как у Пушкина пять разных повестей объединяются личностью Ивана Петровича Белкина.
«Египетских ночах» (1835?) и импровизатор в рассказе Одоевского того же названия (1833)45 носят лишь чисто внешние черты близости; но, не говоря уже о том, что повесть Пушкина писалась, вероятно, позже новеллы Одоевского, — замыслы обоих писателей глубоко различны. Импровизатор Пушкина играет прежде всего композиционную роль: через него должна быть введена поэма о «страстном торге» Клеопатры; сам же по себе он — вдохновенный поэт в минуты творческого подъема и бедняк, думающий только о заработке, в остальное время, — иллюстрирует излюбленную мысль Пушкина о свободе творчества и о двуликости поэта — творца и «ничтожного» человека, выраженную в стихотворении «Поэт» («Пока не требует поэта...»); импровизатор же Одоевского — весь, напротив, проникнут мрачной фантастикой (ведь в его судьбе участвует очеловеченный дух — Сегелиель): он — носитель страшного дара всеведения, выражающегося в разрушительном анализе, и способность поэтически импровизировать — лишь одно из проявлений этого дара. Темою Одоевского служит чисто философская проблема — трагедия все разлагающего аналитического ума, лишенного дара созерцания и творческого синтеза, вполне понятная лишь в связи с общей концепцией «Русских ночей», куда вошла, в издании 1844 г., новелла; импровизатор Одоевского — раб своего дара, и для него даже не может идти речи о свободе поэтического творчества.
Прочие данные, собранные П. Н. Сакулиным, по вопросу о воздействии творчества Пушкина на Одоевского (имя «Нулина» в «Семейной переписке», пример «Нереиды» в Prolegomena к «Русским письмам»; упоминания о Пушкине, как о поэте, в «Пестрых сказках», в «Княжне Мими» и др.), говорят лишь о реминисценциях писателя, цитирующего любимого им автора, но не о творческом воздействии. Сознательное желание подражать Пушкину (именно «Летописи села Горохина», т. е. «Истории села Горюхина») нужно видеть лишь в оставшемся в рукописи введении к сатирическим «Домашним заметкам, собранным старожилом», но они относятся, по-видимому, уже к позднейшей эпохе — к 50-м годам, и из них написано слишком мало; то, что известно, дает некоторый материал для сравнения стилей обоих авторов, но он не прибавит ничего нового к тому, что говорилось выше. Указание Н. Ф. Сумцова46 на одинаковость темы в рассказе Одоевского «Необойденный дом» и в IX «Подражании Корану» — «И путник усталый на бога роптал» — относится лишь к близости мотивов народной легенды, но не к творческим приемам Пушкина и Одоевского.
а для Пушкина была отчасти приемом изображения, отчасти временным настроением, отзывавшимся в творчестве: в области фантастики.
Фантастические мотивы у Пушкина еще не вполне обследованы и требуют особой осторожности подхода. Приходится поэтому ограничиться лишь некоторыми указаниями. 47 Фантастическая повесть, народившаяся у нас в половине 1820-х годов под влиянием немецкой романтики, в творчестве Антония Погорельского («Лафертовская маковница», 1825), получила в 1830-х годах значительное распространение, обособившись в определенный жанр, но, наконец, своим ремесленно подражательным характером вызвала протесты критики, в том числе и Одоевского. Пушкин одним из первых откликнулся на введение нового жанра; ранние его опыты не сохранились; осталось лишь несколько планов да свидетельства А. П. Керн и В. П. Титова об его устных рассказах, из которых один известен в изложении последнего. 48 Но фантастические темы продолжали его занимать — и в 1833—1834 гг. «Медный Всадник» и «Пиковая дама», две «петербургских повести», явились выражением его понимания фантастики. В них поэт уловил то, что составляет самую основу фантастического жанра — смешение планов реального и ирреального, настолько тесное и незаметное, что читатель держится все время на границе между тем и другим (это особенно тонко проведено в «Пиковой даме»). Ирреальный план дается и воспринимается как вмешательство в жизнь человека темных, враждебных сил, ведущих его к гибели. Но если в «Медном Всаднике» оживающий «кумир на бронзовом коне» представляет не столько явление действительности, сколько бред безумного Евгения, в «Пиковой даме» воздействие темных, губительских сил воплощено в тайну трех карт, которую передает Герману явившаяся ему мертвая графиня. При этом смешение двух планов проведено Пушкиным настолько полно и незаметно, что читатель не осознает его и со все растущим напряжением следит за переживаниями героя, за его действиями, влекущими его к неизбежной гибели. 49 В этом слиянии двух планов «Пиковой дамы», незаметном для читателя, заключается, по справедливому определению Достоевского, «верх искусства фантастического». 50
Фантастика Одоевского носит, как и его мировоззрение, мистический характер. Пушкин, чуждый мистицизма, отверг предложенные ему автором произведения — «Сегелиеля» и «Сильфиду», и такое отрицательное отношение к ним было для него естественно и органично несмотря на то, что он сам не был чужд введения в свое творчество фантастических мотивов. В этом нет противоречия: чужды и неприемлемы были для Пушкина не фантастические темы сами по себе, но мистические воззрения Одоевского, выраженные притом в надуманных построениях и образах, в риторическом стиле, в котором, по выражению А. Ф. Кони, «гораздо больше слышится оратор, чем писатель, — чувствуется трибуна, но не спокойный кабинет». 51
— и относился к ним с большой долей иронии. Образное понятие об этом оттенке автора«Пиковой дамы» к автору «Сильфиды» дает рассказ В. Ленца, в котором он передает свой разговор с Пушкиным, происходивший, по-видимому, зимою 1834 г. «Гофмана фантастические сказки в это самое время были переведены в Париже на французский язык и благодаря этому обстоятельству сделались известны в Петербурге... 52 Пушкин только и говорил, что про Гофмана. Наш разговор был оживлен и продолжался долго. — „Одоевский (в доме которого происходил разговор, — Н. И.) пишет также фантастические пьесы“, — сказал Пушкин с неподражаемым сарказмом в тоне. Я возразил совершенно невинно: „Sa pensee malheureusement n’a pas de sexe“,53 — и Пушкин неожиданно показал мне весь ряд своих прекрасных зубов: такова была его манера улыбаться». 54 Рассказ очень верно характеризует ироническое отношение поэта к фантастике Одоевского, затушеванное — а порой и выступающее — в его письмах к автору «Сегелиеля».
— казалось бы, не укладывающимся в литературную деятельность последнего. Это — переписка между ними, в конце 1836 г., по поводу возможности поместить в «Современнике» статью М. С. Волкова, талантливого инженера и разностороннего ученого, посвященную строительству в России железных дорог. Статья была написана, по-видимому, по предложению Одоевского — и это не должно нас удивлять: Одоевский, философ-мистик и писатель-фантаст, отличался пытливым и разносторонним умом, занимался физикой и химией, интересовался вопросами точных наук и техники, видя в их развитии залог общего прогресса России. Статья не была напечатана в «Современнике» 1836 г., ни в посмертных томах, изданных в 1837 г., — по причинам, едва ли зависевшим от издателей: Н. И. Тарасенко-Отрешков, ярый противник железных дорог и агент III Отделения, «отделанный» в статье Волкова, был назначен после гибели Пушкина одним из опекунов его детей — и это решило судьбу статьи, которая до нас не дошла. Но самый эпизод дает лишние штрихи и освещает с новой стороны взаимоотношения Пушкина с Одоевским. 55
Какие же выводы можем мы сделать из нашего краткого и неполного обзора? Отношения между Пушкиным и В. Ф. Одоевским интересны для нас уже потому, что в них мы видим двух передовых людей своего времени, в общественно-литературных вопросах, во взглядах на роль и значение журналистики стоявших на очень близких позициях и шедших по одному пути, так что в последний год жизни Пушкина Одоевский стал его ближайшим и доверенным помощником в издании «Современника». 56 Что же касается литературного творчества, то здесь они решительно расходились, вернее, Пушкин относился к творчеству Одоевского скептически и часто с иронией, Одоевский же не мог понять всего значения такой «читательски интересной» вещи, как «Капитанская дочка». Правда, при всем неизмеримом неравенстве дарований между гениальным и всеобъемлющим Пушкиным и умным, но рассудочным Одоевским, бывшим не столько художником, сколько публицистом и мыслителем, последний сохранил свою творческую индивидуальность. Но Пушкин открывал для русской литературы новый путь — и этот путь был широким путем критического реализма, давшим всю нашу великую классику. Одоевский же замыкал собою иной путь — путь философского романтизма, и, выпустив в 1844 г. собрание (притом неполное) своих сочинений, вслед за этим навсегда отошел от художественного творчества. Период романтизма был закончен — и на место его вступало в жизнь новое направление, родоначальником и основоположником которого был великий Пушкин.
Сноски
1 См. об этом в кн.: Томашевский Б. В. Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., 1925, с. 74—75 и сл.
— Отрывок этот, напечатанный там впервые, цитируется нами по автографу ГПБ — бумаги В. Фо Одоевского, переплет № 85, л. 36 об. Написан он в конце 1860 г.
3 См. в особенности примечания кп«Дневнику Пушкина» (изд. под ред. Б. Л. Модзалевского. Пгр., 1923, с. 96—98, и изд. Румянцевского музея под ред. В. Ф. Саводника и М. Н. Сперанского. М., 1923, с. 275—282); также в кн.: Пушкин. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969, с. 436—437 (статья Б. Л. Бессонова).
4 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 321—330, а также с. 51, 74, 112, 157, 287—288, 296—300.
5 Там же, с. 329—330.
—325).
— он родился 30 июля 1803 г. (или, по другим данным, 1804 г.). Но по обстоятельствам жизни и воспитания стал выступать в литературе значительно позднееЏ чем Пушкин, а по свойствам ума и дарования развивался иным путем и был с юности скорее кабинетным мыслителем, чем общественным деятелем.
8 См. письмо Пушкина к А. А. Дельвигу от 2 марта 1827 года (Акад., XIII, 320), в котором, однако, отрицательные выражения по адресу‹«немецкой метафизики» очень сгущены; но несомненно также, что умозрительная философия, влиятельнейшим представителем которой в 20-х годах для русских «любомудров» был Шеллинг, всегда оставалась чуждой поэту.
9 См. письмо М. П. Погодина, официального редактора «Московского вестника», к Одоевскому от 2 марта 1827 г. (Р. старина, 1904, март, с. 705—706).
11 Известна запись в дневнике К. С. Сербиновича от 16 января 1830 г. о вечере у Жуковского, где в числе гостей названы Одоевский, Пушкин, А. А. Перовский, Крылов, Плетнев, Ив. Киреевский и другие (Лит. наследство, т. 58, М., 1952, с. 258).
— точнее, городскими записками — между Одоевским и Пушкиным 27—28 марта 1833 г. (Акад., XV, 56).
13 См. письмо Одоевского к Пушкину от 28 сентября 1833 г. (с приложением письма к нему же от С. А. Соболевского от 2 октября) и ответ Пушкина Одоевскому от 30 октября (Акад., XV, 84 и 90). Затея, подсказанная, вероятно, Соболевским, — что особенно раздражило Пушкина, как видно из письма его к жене от 21 октября (XV, 88), — не имела дальнейших последствий.
—16 марта 1834 г. (Акад., XV, 116); ср.: Пушкин. Письма последних лет, с. 29 и 213, а также записи в дневнике Пушкина от 17 марта и 2 апреля 1834 г. (Акад., XII, 321—322, 323).
15 См. письмо Одоевского к Пушкину, датируемое началом апреля 1835 г. — Акад., XVI, 28, а также: Пушкин. Письма последних лет, с. 258.
16 Особенно показательно письмо Одоевского к Н. Н. Пушкиной, написанное 10 мая 1836 г., очевидно, для сообщения его поэту — издателю «Современника», бывшему в то время в Москве (Акад., XVI, Приложения, с. 232). О том же говорят письма Пушкина из Москвы к Н. Н. Пушкиной (XVI, 114 и 117); См. также: Пушкин. Письма последних лет, с. 309—312.
«О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе», с подписью О. С. была помещена во II томе «Современника», но не в начале тома, как того хотел Пушкин, а на с. 206—217, среди других статей и отрывков художественных произведений, — очевидно, по желанию самого Одоевского, в отсутствие Пушкина, редактировавшего II том журнала (см.: Акад., XVI, 100; Пушкин. Письма последних лет, с. 301—302).
«Современника» Пушкина. — Пушкин. Исследования и материалы, т. I. М.—Л., 1956, с. 298—305; Статья «Несколько слов о „Современнике“» напечатана в «Северной пчеле» от 17 апреля 1836 г., № 86.
19 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 328—329.
20 Заборова Р. Б. Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине. — Пушкин. Исследования и материалы, т. I. М.—Л., 1956, с. 320—324.
21 См. его письмо к Пушкину о его романе — Акад., XVI, 195—196, с неточной датой «Конец ноября — начало декабря 1836 г.»: следует — последние числа декабря, так как IV том «Современника», где помещена «Капитанская дочка», вышел в свет 22 декабря (ср.: Пушкин. Письма последних лет..., стр. 345).
—328). Автограф ее — в архиве Одоевского (ГПБ, переплет 83, лл. 11—19).
23 «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина» написана в 1836 г., в период участия Одоевского в издании «Современника», а напечатана лишь в Р. архиве 1864 г. (стлб. 824—831). См. указанную выше статью Р. Б. Заборовой (с. 313 и сл.). Ею же опубликована и другая значительная статья Одоевского — об изданиињ«Современника» после смерти Пушкина, в 1837 г. (там же, с. 313—320). Вторая половина статьи является изложением (в ряде мест усиленным) неизданной тогда статьи Одоевского «О нападениях петербургских журналов...».
24 См.: Сочинения Одоевского, ч. I. СПб., 1844, с. 30—31.
25 См.: Акад., XVI, 100; Пушкин. Письма последних лет, с. 131 и 301—302.
—ђ«Сцена из комедии: Настоящие Недовольные», потом — «Сцена из ежедневной жизни» (под этим заглавием напечатана после отказа Пушкина в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» 1837 г., № 17). В той же рукописи и окончательное заглавие «Сцена из домашней жизни», под которым она и помещена в III части «Сочинений» Одоевского, изд. 1844 г. См. в исследовании об Одоевском П. Н. Сакулина (Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 157).
—306 (с подзаголовком «Домашняя драма»).
29 Сегелиель, или Дон-Кихот XIX столетия. Сказка для старых детей (отрывок из I части). Подпись: К. В. О.; дата: 1832. — Сборник на 1838 год. СПб. 1838, с. 89—106.
—34, автограф.
31 Акад., XVI, 100; Пушкин. Письма последних лет, с. 301—302. (Пушкин ошибочно написал «Сегиель» вместо «Сегелиель»).
— выдержки из длинной авторской ремарки, которой открывается «Пролог».
33 См.: Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1838, № 16, с. 310.
35 Ср.: Пушкин. Письма последних лет, с. 294—295.
36 Там же, с. 158 и 333 (с датой «Октябрь (?) 1836 г.»).
«Иногда в домашнем кругу нужно больше героизма, нежели на самом блистательном поприще жизни. Домашний круг — для женщины поле чести и святых подвигов. Зачем немногие это понимают? (Слова женщины)».
«Поэта мы увенчаем цветами и выведем его вон из города. Платон.»; «Три столба у царства: поэт, меч и закон. Предания Северных Бардов»; «Поэты будут употребляться лишь в назначенные дни для сочинения гимнов общественным постановлениям. Одна из промышленных компаний XVI века»; «!?!? XIX-й век». Подзаголовок повести: «Из записок благоразумного человека» (см.: Сочинения Одоевского, ч. II. СПб., 1844, с. 104).
39 В Акад. с неверной датой: «Конец ноября — начало декабря 1836 г.». Следует: «Последние числа декабря 1836 г.». Том IV «Современника» вышел 22 декабря. Намерение Одоевского написать о «Капитанской дочке» критическую статью не осуществилось.
40 В этом своем суждении Одоевский был неправ. Пушкин, не только романист, но и историк Пугачева, хорошо знал даты событий в начале восстания и считался с ними. Е. И. Пугачев впервые появился перед Яицким городком во главе отряда из 300 казаков 18 сентября 1773 г.; 24 сентября уже была им взята крепость Рассыпная, 26 сентября — Нижне-Озерная, 27-го — Татищева, т. е. одна из крепостей, послуживших прототипами для вымышленной Белогорской (IX1, 16—19). Все эти события должны были следовать одно за другим в глазах обитателей крепостей с катастрофической быстротой. Одоевский же рассматривал исторический роман с точки зрения Вальтера Скотта с характерным для его романов медлительным развертыванием сюжета.
41 Одоевский не учитывал того, что перед Швабриным была альтернатива: сохранение жизни путем отказа от присяги (которую он, в своем положении опального офицера, уже, вероятно, не считал для себя обязательной) — или немедленная смерть на виселице.
43 Письмо к графине Е. П. Р<астопчино>й о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, кабалистике, алхимии и других таинственных науках. — Сочинения Одоевского, ч. III, с. 307.
44 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 329—330.
45 Напечатан в альманахе «Альциона» на 1833 год.
«Фантастическая повесть» в кн.: Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Под редакцией Б. С. Мейлаха. Л., 1973, с. 134—169. (О фантастическом в творчестве Пушкина см. с. 156—160, в творчестве Одоевского — с. 164—168).
48 «Уединенный домик на Васильевском» — повесть Тита Космократова (В. П. Титова), напечатанная в «Северных цветах» на 1829 г., с. 147—217. Участие Пушкина в ее сочинении стало известно лишь в 1912 г. Наиболее обстоятельное ее исследование принадлежит Т. Г. Цявловской («Влюбленный бес». Неосуществленный замысел Пушкина. — В сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. III. М.—Л., 1960, с. 101—130). Работа о ней же академика В. В. Виноградова до сих пор не опубликована. См. также указанную выше нашу статью «Фантастическая повесть» (с. 145—147).
—30-х годов, а еще раньше — у одного из виднейших зачинателей европейской фантастики, Э. Т. А. Гофмана. Помимо Пушкина и Одоевского, который в «Русских ночах» устами одного из собеседников — мистика Фауста — дает «теоретическое» обоснование значения карточной игры для проникновения в жизнь человека «враждебной силы» (Соч., ч. I, 1844, с. 152—153), тему игры в карты мы видим у Жуковского («Красный карбункул»), Гоголя, Лермонтова («Штосс»), а также и ряда писателей-эпигонов.
51 Кони А. Ф. Очерки и воспоминания. СПб., 1906, с. 50 (речь, произнесенная в заседании Академии наук, посвященном 100-летию со дня рождения Одоевского).
—1833) сохранилось в библиотеке Пушкина (см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. (Библиографическое описание). — Пушкин и его совр., вып. IX—X, 1910, с. 251, № 927).
53 К несчастью, мысль у него бесполая (франц.).
—211; Пушкин. Письма последних лет, с. 176, 348—349, 375. — Подробнее см. в работе академика М. П. АлексееваЌ«Пушкин и наука его времени» в его же книге: Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972, с. 143—158 (статья напечатана впервые в сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I, 1956).
56 Мы не касаемся здесь неясного и еще недостаточно обследованного вопроса о намерениях Одоевского осенью 1836 г. основать новый журнал «Северный наблюдатель», параллельный трехмесячному сборнику — скорее чем журналу — «Современник», при участии Пушкина, но не под его единоличным руководством.
— Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (Справочный), 1959 (тт. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2). — Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся (кроме особо оговоренных случаев) по этому изданию; при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская) без указания Акад.
Акад. в 10 томах — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. (Академия наук СССР). Т. I—X, 1949 (то же: 1956—1957).
Анненков, Материалы — Материалы для биографии Ал. Серг. Пушкина. Сочинения Пушкина, издание П. В. Анненкова. Т. I. СПб, 1855.
— Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. (Академия наук СССР). Т. I—XIII. М., 1953—1959.
— Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина (Москва). См. также ЛБ.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
— Бантыш-Каменский Д. Н. История Малой России. Ч. I—IV. М., 1822 (второе издание: М., 1830, — оговаривается особо).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР.
— Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина (Москва). См. также ГБЛ. (Форма ЛБ применяется в шифрах автографов Пушкина, хранившихся в ГБЛ и вошедших в Акад.).
— «Литературное наследство».
Пушкин в печати — Синявский Н. и Цявловский М. Пушкин в печати. 1814—1837. Хронологический указатель произведений Пушкина, напечатанных при его жизни. Изд. 2-е, испр. М., Соцэкгиз, 1938.
Пушкин и его совр. — «Пушкин и его современники», вып. I—XXXIX, СПб. — Л., 1903—1930.
— Пушкинский Дом (Институт русской литературы Академии наук СССР).
Рук. Пушкина, 1937 — Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание. Составили Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский. М.—Л., 1937.
— Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский Дом после 1937 года. Краткое описание. Составила О. С. Соловьева. М — Л., 1964.
—Л., 1935.
— «Русский архив».
Р. старина — «Русская старина».
— Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. Т. I. М., 1951.