Русские ночи
Предисловие

Самое затруднительное для писателя дело: говорить о самом себе. Тут напрасны все оговорки и все возможные риторические предосторожности; его непременно обвинят или в самолюбии, или, что еще хуже, в ложном смирении; нет определенной черты между тем и другим, или, по крайней мере, трудно отыскать ее. Остается последовать примеру Сервантеса, который начал одну из своих книг следующими словами: «Я знаю, любезный читатель, что тебе нет никакой нужды читать мое предисловие, но мне очень нужно, чтобы ты прочел его».^1* – Такое откровенное объяснение, кажется, мирит все противоречия.

Мои сочинения в первый раз были собраны и изданы в 1844 году. Как известно, в течение двух-трех лет их уже не было в книжной торговле, и скоро они сделались библиографическою редкостию. Меня часто спрашивали: отчего я не приступаю к новому изданию? отчего я не пишу, или, по крайней мере, ничего не печатаю? и проч. т. п. Спрашивать у сочинителя о таких обстоятельствах почти то же, что спрашивать у мусульманина о здоровье его жены. Но хорошо, когда дело ограничивается одними вопросами; худо, когда появляются ответы, – помимо настоящего ответчика; хорошо и то, когда эти ответы только нелепы; худо, когда подчас эти ответы не сообразны ни с вашим взглядом на вещи, ни… с вашими правилами.

Покусившийся хоть раз, как говорилось в старину, предать себя тиснению, – с той самой минуты становится публичной собственностью, которую всякий может как ему угодно. Но этот трактамент не только дает право публичному человеку, но даже налагает на него обязанность когда-нибудь публично же и объясниться.

Дело очень простое: в 1845 году я намерен был предпринять новое издание моих сочинений, исправить их, пополнить и проч. т. п., как бывает в подобных случаях. Но в начале следующего года (1846) на меня пало одно дело;^2* – какое (говорить о нем для публики было бы еще рано); они также хорошо знают, какого рода занятий и какой упорной борьбы оно требовало. Этому делу, в течение девяти лет, я принес в жертву все, что я мог принести: труд и любовь; эти девять лет поглотили мою литературную деятельность всю без остатка. Признаюсь, я об этом не жалею; но, естественно, не могу быть равнодушен, если другие о том жалеют.

Затем, не легко, – всякий это знает, – после долгого отсутствия, воротясь на прежнее пепелище, связать настоящее с давнопрошедшим, концы с концами. В эту минуту некоторое раздумье неизбежно.

Между тем, пока я был на стороне, добрые люди воспользовались тем, что моя книга сделалась библиографическою редкостию, и втихомолку принялись таскать из нее, что кому пришлось по его художеству; иные – на основании литературного обычая, т. е. заимствовались с большою тонкостию и с разными прикрытиями, иные с меньшими церемониями просто вставляли в мои сочинения другие имена действующих лиц, изменяли время и место действия и выдавали за свое; нашлись и такие, которые без дальних околичностей брали, напр<имер>, мою повесть всю целиком, называли ее, напр<имер>, биографиею и подписывали под нею свое имя. Таких курьезных произведений довольно бродит по свету. – Я долго не протестовал против подобных частию потому, что я просто не знал о многих из них, а частию потому, что мне казался довольно забавным этот особый род нового издания моих сочинений. Лишь в 1859-м году я счел нужным предостеречь некоторых господ о возможном следствии их бесцеремонных проделок.^[131]

Есть, наконец, люди, которые к ремеслу невинного заимствования присоединяют и другое: приписывать известному лицу, называя его по имени, нелепости собственного изделия, даже обставляя их рачительно, во избежание всякого сомнения, вводными знаками. Такую проделку позволило себе одно издание…^3* mortuis seu bene, seu nihil.^[132]

Итак, участь моей книги была следующая: из нее таскали, взятое уродовали, и на нее клепали; а для большинства поверить эти проделки было не на чем.

Я полагал в них многое исправить, многое переделать, но вскоре убедился, что такое дело – невозможно. Семнадцать лет – есть почти половина деятельной жизни. В такой период времени многое передумалось, многое забылось, многое наплыло вновь – нет возможности попасть в тот лад, с которого начал; камертон изменился; и внутренняя жизнь и внешняя среда – другие; всякая переделка будет не живым органическим произведением, но механическою приставкою. И сверх того: наши ли – наши мысли даже в минуту их зарождения? Не суть ли они в нас живая химическая переработка начал внешних и разносложных: духа эпохи вообще и среды, в которой мы живем, впечатлений детства, беседы с современниками, исторических событий, – словом, всего, что нас окружает?… Трудно отделиться от семьи, от народа – еще труднее; от человечества – вовсе невозможно; каждый человек волею или неволею – его представитель, особливо человек пишущий; большой или малый талант – все равно; между ним и человечеством установляется электрический ток, – слабый или сильный, смотря по представителю, – но беспрерывный, неумолимый. С этой точки зрения человеческое слово, при его проявлении в данном народе и в известный момент, есть исторический факт, более или менее важный, но уже не принадлежащий так называемому сочинителю; если в нем это слово тогда неудачно выговорилось, если он не сознал определительно своего представительства, то виноват он сам и должен нести за то ответственность; после договаривать уже поздно: стрелка двинулась на часах мира, два раза рождения не бывает.

Эта книга является в том самом виде, как она была издана в 1844 году; я позволил себе исправить лишь некоторые, слишком явные промахи (не все!), пополнить вольные и невольные пропуски, ввести некоторые статьи, при первом издании забытые, некоторые новые, и, наконец, присоединить особо примечания, которые, сколько мне кажется, могут иметь некоторое историческое значение. Dixi.^[133]

P. S. Публика такое существо, с которым никогда нельзя вдоволь наговориться. Особенно эта невольная болтливость является после долгой жизни, в продолжение которой накопилось на голову дюжины с две всякой напраслины. Оправдать себя от напраслины есть право всякого, – но для публичного человека, литератора, такое оправдание есть даже обязанность. Меня вообще обвиняют в каком-то энциклопедизме, хотя я никогда еще не мог хорошенько выразуметь: что это за зверь? Это слово можно понимать в разных смыслах: если человек хватается то за то, то за другое, так, зря, на авось, когда его деятельность разорвана и чрез нее не прошло живой, органической связи – должно ли называть его энциклопедистом? – Наоборот, если одно дело вырастает из другого органическим путем, как из корня вырастает лист, из листа цветок, из цветка плод, – будет ли такая история также энциклопедизмом? – В первом, что бы ни говорили, я не грешен; я за весьма немногое, – но, правда, придерживаюсь за все, – что попадется под руку. Этому искусству научила меня жизнь; рассказ об этом процессе, может быть, не останется без пользы для нового поколения. – Моя юность протекла в ту эпоху, когда метафизика была такою же общею атмосферою, как ныне политические науки. Мы верили в возможность такой абсолютной теории, посредством которой возможно было бы строить (мы говорили – конструировать) все явления природы, точно так, как теперь верят возможности такой социальной формы, которая бы вполне удовлетворяла всем потребностям человека; может быть, и действительно, и такая теория, и такая форма и будут когда-нибудь найдены, но ab posse ad esse consequentia aon valet^[134]. – Как бы то ни было, но тогда вся природа, вся жизнь человека казалась нам довольно ясною, и мы немножко свысока посматривали на физиков, на химиков, на утилитаристов, которые рылись в Из естественных наук лишь одна нам казалась достойною внимания любомудра – анатомия, как наука человека, и в особенности анатомия мозга. Мы принялись за анатомию практически, под руководством знаменитого Лодера,^4* у которого многие из нас были любимыми учениками. Не один кадавер^5* мы искрошали, но анатомия естественно натолкнула нас на физиологию, науку тогда только что начинавшуюся, и которой первый плодовитый зародыш появился, должно признаться, у Шеллинга, впоследствии у Окена^{6* 7*} Но в физиологии естественно встретились нам на каждом шагу вопросы, не объяснимые без физики и химии; да и многие места в Шеллинге (особенно в его Welt-seele^[135]) были темны без естественных знаний; вот каким образом гордые метафизики, даже для того, чтобы остаться верными своему званию, были приведены к необходимости завестись колбами, реципиентами^8* и тому подобными снадобьями, нужными для – грубой материи.

В собственном смысле именно Шеллинг, может быть, неожиданно для него самого, был истинным творцом положительного направления в нашем веке, по крайней мере в Германии и в России. В этих землях лишь по милости Шеллинга и Гете мы сделались поснисходительней к французской и английской науке, о которой прежде, как о грубом

Как видите, эти разнообразные занятия не были безотчетным энциклопедизмом, но стройно примыкали к нашим прежним работам. Я оценил вполне важность этой разносторонности знаний, когда, по обстоятельствам жизни, мне пришлось заниматься детьми. Дети – были лучшими моими учителями, и за то до сих пор сохранил <я> к ним глубокую привязанность и благодарность. – Дети показали мне всю скудость моей науки. Стоило поговорить с ними несколько дней ^сРяду – вызвать их вопросы, чтобы увериться, как часто мы вовсе не знаем того, чему, как нам кажется, мы выучились превосходно. Это наблюдение поразило меня и заставило глубже вникнуть в разные отрасли наук, которыми, казалось, я обладал вполне. Это наблюдение убедило меня в новости тогда неожиданной, а именно, как искусственно, как произвольно, как ложно деление человеческих знаний на так называемые науки. В обширном каталоге наук, собственно, нет ни одной, которая бы давала нам определительное понятие о цельности члены названы специальностями; говорят, что у нас были когда-то, в незапамятные времена, профессоры первого тома, второго; для того, чтобы составить цельное понятие о каждом из сих предметов, необходимо собрать их все разорванные части, доставшиеся на долю разным наукам; для свежего, не испорченного никакою схоластикою детского ума нет отдельно ни физики, ни химии, ни астрономии, ни грамматики, ни истории и пр. и пр. Ребенок не будет вас слушать, если вы заговорите самым систематическим путем отдельно об анатомии лошади, о механизме ее мускулов, о химическом превращении сена в кровь и тело, о лошади как движущей силе, о лошади как эстетическом предмете, – дитя – отъявленный энциклопедист; подавайте ему лошадь всю, как она есть, не дробя предмета искусственно, но представляя его в живой цельности, – в том вся задача педагогии, доныне нерешенная. Чтобы удовлетворить этому строгому, неумолимому требованию, мало отрывочных, так сказать, литературных, или неправильно называемых общих знаний, а надобно, как говорят французы, mettre la main a la pate^[136], и только тогда можно говорить с детьми языком для них понятным. Вот вся разгадка моего мнимого энциклопедизма, – который, может быть, невольно отразился в моих сочинениях; но здесь не моя вина, – здесь вина века, в который мы живем, и который если не нашел, то, по крайней мере, ищет воссоединения всех раздробленных частей знания. Если с таким самоотвержением нисходить в подробности, творить особые науки под названием: энтомология, ихтиология, то лишь для того, чтобы найти точку соединения между венами и артериями человеческого разумения. Пока еще не образовалась наука общечеловеческая, необходимо, чтобы каждый человек, отбросив схоластические пеленки, образовал для себя, для круга своей деятельности, соразмерно пространству своего разумения, свою особую науку, науку безыменную, которую нельзя подвести ни под какую условную рубрику. Об этой науке – признаюсь – я позаботился; кто мне эту заботу поставит в укор, тому я не дам другого ответа, кроме: «mea culpa!^[137]».

Примечания

«Предисловие» может быть датировано не ранее 1860 г. Автограф хранится в ГПБ (оп. 1, № 79, л. 146–160). Впервые опубликовано С. А. Цветковым с ошибками и пропусками в издании «Русских ночей» 1913 г. (с. 1-12).

«Предисловия» (до постскриптума) с правкой и добавлениями автора (там же, л. 161–168); очевидно, этот текст должен был стать расширенным вариантом «Предисловия». Из исправлений Одоевского наибольший интерес представляет превращение предложения «Такую проделку позволило… уже не существует» в обширное подстрочное примечание по поводу статьи К. С. Аксакова: «Такую проделку на основании какого-то славяно-татарского кодекса и под защитой безгласности моих сочинений позволило себе между прочим одно периодическое издание 1859 г., отличавшееся столь же ломаными мыслями, сколь и ломаным русским языком, а вместе с тем и задорными притязаниями на истинность и добросовестность, как на свою привилегированную собственность. Мы не знаем, к какому разряду истины и добросовестности относится прямой печатный поклеп на живого человека, – может быть, по славяно-татарщине оно так и следует, но для простого человека это задача. Правда, эта проделка проскочила в порыве самохвальной народности китайского чекана и посреди полдюжины школьных галлицизмов, но все-таки нельзя считать такие поступки простительными. Это курьезное издание, к глубокому моему сожалению, прекратилось; от такого прекращения произошло два весьма выгодных для него следствия: оно получило интерес, которого нисколько не заслуживало, и заградило уста тем, кто намеревался тогда же обличить изобретенную им ложь и кстати вообще вывести наконец эту набеленную и нарумяненную покровительницу нашей народности на свежую воду, – разоблачить вообще эту странную барыню, ее кокетство неудачами, ее звонкое пустоделье, ее ученость, подбитую ветерком, поддельность ее таланта и весьма примечательную безграмотность. Теперь дело другое, – по весьма понятному для всякого чувству, мы даже не назовем этого издания; но имея в виду, что оно по поводу прекращения разошлось в огромном количестве экземпляров, мы по праву законной защиты считаем правом и обязанностью огласить в общем виде его ребяческое забвение и литературной добросовестности и просто житейских приличий, в особенности на пользу и вразумление самому тому легкомысленному ребенку, который, кажется, и до сих пор не ведает, что сотворил, который не понимает даже, что откровенное сознание в вольной или невольной ошибке есть долг для всякого добросовестного литератора; ему и в голову не входит, что клепать на других есть нечто большее, [нежели ошибка]; далась ему игрушка, которой он и значения не постигает, в самозабвении носится он с нею повсюду, твердя зады, уверяет, что он открыл Америку, что нет ничего на свете живее и прекраснее его подкрашенной куклы; порой напевает себе похвальную песню с припевом: „душенька урод, милый мой уроденько!“ Все это и забавно и жалко, но когда задорное дитя во имя своей куклы считает даже поклеп делом позволенным против того, кто видит в его кукле только куклу, когда оно свою выдумку выкрикивает на все лады и бросает деревянною куклой в голову встречному и поперечному, – тогда в этом, хотя и детском поступке нет ничего милого. Если, по общему искреннему желанию всех людей веселого нрава, курьезное издание когда-либо возобновится, – то, может быть, мы сделаем ему честь подтвердить наше оглашение прямыми указаниями, чтобы вперед не повадно было».

И в автографе, и в копии дата выхода сочинений Одоевского указана «1842»; исправляем ее всюду на «1(844».

… «СПб. ведомостей».^9* При сем случае я не могу не выразить моей благодарности гг. издателям…, которые в… «Ведомостей» обличили один из таких подлогов,^10* без чего может быть я его бы и не заметил. – В таких случаях все добросовестные литераторы должны помогать друг другу – здесь дело общей литературной безопасности. Какое бы дитя ни было, оно мое; нет ничего утешительного видеть, что его уродуют. Такими поступками, независимо от их житейского значения, оскорбляется художественное чувство, лучшее достояпие всякого писателя.

^1* «Я знаю, любезный читатель… прочел его». – Данная фраза не обнаруженау Сервантеса. Возможно, имеется в виду пролог Сервантеса к «Назидательным новеллам» (1613): «Мне очень хотелось бы, любезнейший читатель, обойтись по возможности без всякого пролога, потому что предисловие, написанное мною для „Дон Кихота“, прошло не настолько гладко, чтобы оставить во мне желание повторять недавний опыт». Одоевский мог прочесть этот текст во французском переводе Луи Виардо: Cervantes Saavedra М. de. Nouvelles exemplaires. Paris, 1838, 2 t. en 1 vol. (указано А. Звигильским). Возможно также, что Одоевский спутал Сервантеса с Руссо, у которого есть подобная фраза в начале «Исповеди».

^2* Но в начале следующего года (1846) на меня пало одно дело… – Одоевский был одним из организаторов «Общества для посещения бедных», которое возникло в 1846 г. и закрылось в 1855 г.

^3* приписывать известному лицу… нелепости… Такую проделку позволило себе одно издание… – Речь идет о рецензии славянофила К. С. Аксакова на сборник «Народное чтение», где автор высмеивал князя Одоевского, – якобы тот «чуть не говорил народу: „душенька народ, миленький народенька!“» (газета «Парус», 1859, № 1, 3 января, с. 16). Эти строки вызвали бурный гнев В. Ф. Одоевского, он резко писал о них другу молодости А. С. Хомякову и хотел отвечать печатно, но вскоре «Парус» был запрещен, К. С. Аксаков в 1860 г. умер, поэтому деликатность не позволяла Одоевскому полемизировать. См.: Егоров Б. Ф., Медовой М. И. Переписка кн. В. Ф. Одоевского с А. С. Хомяковым. – Уч. зап. Тартуского ун-та, 1970, вып. 251, с. 335–349.

^4* Лодер Христиан Иванович (1753–1832) – ученый, читавший ежедневные лекции по анатомии в Московском анатомическом театре, выстроенном по его плану.

^5* Кадавер – труп (лат. cadaver).

^6* Окен –1851) – немецкий естествоиспытатель и философ, ученик и последователь Шеллинга. Оказал влияние на русскую философию начала XIX в. (Велланского, М. Павлова, любомудров).

^7* Карус – см. примеч. 5 на с. 286.

^8* реципиент – приемник, сосуд для сбора продуктов дистилляции.

^9* … «СПб. ведомостей» – Здесь, по-видимому, Одоевский. допустил неточность. В СПб. ведомостях за 1859 г. никаких «предостережений» обнаружить не удалось.

^10* …которые в… «Ведомостей» обличили один из таких подлогов… – Имеется в виду опубликованный в № 6 газеты от 9 января 1859 г. фельетон «Литературное объяснение по нелитературному делу». В фельетоне, между прочим, говорится о напечатанном в журнале «Северный цветок» (1858, № 8, с. 229–238; № 9, с. 239–252) рассказе Петра Григорьева «Участь рыбака и его семьи», который есть «не что иное, как переделка или, лучше, извращение всем известного рассказа князя В. Ф. Одоевского „Саламандра, или южный берег Финляндии в начале XVIII столетия“».

^11* – одно из центральных понятий натурфилософии Шеллинга, означающее духовное, творящее начало, бессознательную живую целостность, из которой произошла вся органическая и неорганическая природа.