ВОСПОМИНАНІЕ
О князе В. Ф. Одоевскомъ.
Неумолимо-стремительно несется потокъ времени, и въ каждомъ его брызге исчезаетъ жизнь человека. Не уcпели мы помянуть добраго товарища, какъ другой ужь отлетелъ въ вечность; не уcпели мы свыкнуться съ признакомъ жизни, какъ онъ уступаетъ ужь место туманной действительности смерти. И каждый разъ смерть застаетъ насъ врасплохъ, какъ будто неожиданность, несправедливость и обида; каждый разъ спрашиваешь себя: зачемъ же это такъ? почему? съ какого права? Все, кажется, было такъ хорошо устроено: комнаты были такiя уютныя; на полкахъ громоздились такiя знакомыя намъ книги; въ такомъ-то углу стояло фортепьяно; вокругъ письменныхъ столовъ, заваленныхъ бумагами, ожидали друзей дома такiя покойныя седалища... Чего не слыхали эти спутники домашней жизни! кого не видали они! На этомъ диване Пушкинъ слушалъ благоговейно Жуковскаго; графиня Ростопчина читала Лермонтову свое последнее стихотворенiе; Гоголь подслушивалъ светскiя речи; Глинка разспрашивалъ графа Вiельгорскаго про разрешенiе контрапунктныхъ задачъ; Даргомыжскiй замышлялъ новую оперу и мечталъ о либретисте. Тутъ перебывали все начинающiе и подвизающiеся въ области науки и искусства - и посреди ихъ хозяинъ дома, то прислушивался къ разговору, то поощрялъ дебютанта, то тихимъ своимъ добросердечнымъ голосомъ делалъ свои замечанiя, всегда исполненныя знанiя и незлобiя... И не стало более этого хозяина! Рушился домъ приветливый, просвещенiю гостепрiимный! Такихъ домовъ вы знали четыре: домъ Олениныхъ, домъ Карамзиныхъ, домъ Вiельгорскихъ, домъ Одоевскихъ. Въ этихъ домахъ учоные и мыслители, поэты и художники были не въ гостяхъ, a y себя дома; они чувствовали себя, какъ въ родимомъ гнезде. И то сказать надо, что ихъ было не много: для нихъ было достаточно одного крова, одной семьи. Теперь подобныя средоточiя, можетъ быть, более ненужны. Представители движенiя въ науке и въ искусстве размножились; они уже образуютъ не кружокъ, a стихiю. Въ этой стихiи мало видно еще яркихъ звездъ, но то, что прежде было явленiемъ исключительнымъ, становится ныне общею потребностью; просвещенiе не бьетъ уже отдельными ключами, a разливается широкимъ полотномъ правильной реки. Время сделало свое - будущность выработаетъ новыхъ людей, определитъ новыя призванiя.
Но какъ бы то ни было, имена Олениныхъ, Карамзиныхъ, Вiельгорскихъ и Одоевскихъ не умрутъ въ исторiи русскаго просвещенiя. Теперь могилы еще слишкомъ свежи, память еще слишкомъ тревожна и жива; но по мере того, какъ событiя будутъ отдаляться въ прошедшее, по мере того, какъ воспоминанiя будутъ переходить къ спокойствiю летописи, заслуги ревнителей и духовныхъ меценатовъ русскаго знанiя оценятся по достоинству и передадутся потомству.
Человекъ умираетъ - не умираетъ человечество, и все стремится впередъ къ божественной цели своей, укрепляя, развивая и обогащая общую мысль, общее чувство, общую жизнь. Въ этой общей жизни равно участвуютъ и отжившiе и живущiе, такъ какъ нашъ мiръ только видимое поле для труда; но ходъ и цель труда человеческаго не отъ мiра сего; но смыслъ общаго усовершенствованiя недоступенъ нашимъ понятiямъ. Инымъ людямъ суждено быть безгласными участниками общаго движенiя, другимъ - воинствующими двигателями въ разладъ съ общественнымъ равнодушiемъ; третьимъ назначено быть духовною связью между устанавливающимися познанiями и звеномъ соединенiя между ихъ представителями.
Такое призванiе выпало на долю скончавшагося ныне въ Москве князя B. Ф. Одоевскаго. Будемъ надеяться, что его подробная бiографiя сделается предметомъ внимательнаго, отчотливаго занятiя. Въ такой бiографiи нуждаются все ревнители отечественнаго блага: она будетъ не только памятникомъ человека, памятникомъ эпохи - она будетъ высокимъ поученiемъ для нашего юношества, въ то время, когда убежденiя и страсти еще ожидаютъ разграниченiя.
По происхожденiю своему, князь Одоевскiй стоялъ во главе всего русскаго дворянства. Онъ это зналъ; но въ душе его не было места для кичливости - въ душе его было место только для любви. Свое родовое значенiе онъ созналъ не высокомерiемъ предъ другими, a прежде всего строгостью къ самому себе и неограниченною преданностью къ началамъ человечности. Съ самаго юнаго возраста, онъ не увлекался страстными порывами, берегъ чистоту своего имени, велъ жизнь невозмутимо-нравственную, безсребренную, скромную, радушную, не возбуждалъ въ другихъ ни гнева, ни досады, не затрогивалъ чужого самолюбiя, и самъ никогда не допускалъ въ себе нетерпенiя, этого обыкновеннаго свойства людей, посвятившихъ себя искусству и науке.
Передъ нами лежитъ письмо о его кончине. Въ этомъ письме замечательно верно сказано: "что-то кроткое постоянно примешивается къ воспоминанiю объ этомъ человеке." И действительно, вотъ впечатленiе, оставленное имъ во всехъ его знавшихъ. Никто не скажетъ, что испыталъ отъ него непрiятность, слышалъ язвительное слово, вынужденъ былъ къ ссоре. Каждый шолъ къ нему, какъ къ родственнику, къ другу, къ наперснику, къ покровителю, и каждый находилъ приветливое слово, добрый советъ, a въ случае надобности, и горячее заступничество.
Князь Одоевскiй оставилъ по себе память прекрасную, какъ человекъ, какъ общественный деятель, какъ писатель, какъ музыкантъ, какъ учоный. Съ этихъ различныхъ сторонъ долженъ оценить его будущiй его бiографъ.
просвечивавшее во всехъ его поступкахъ и речахъ. Но эта детская нежность никогда не колебала непреклонныхъ убежденiй гражданина, въ трудахъ возмужалаго. Жизнь его была жизнь преимущественно кабинетная, жизнь учонаго, какъ такъ ему были знакомы все отрасли человеческихъ знанiй; но какъ только въ мiре науки или искусства обозначалось какое-нибудь подающее надежду явленiе, Одоевскiй былъ уже тамъ; снисходительный, поощряющiй, сочувствующiй. Нужно ли было слово замолвить, поправить ошибку, поддержать передъ сильными мiра сего - Одоевскiй уже тамъ, забываетъ, что онъ слабъ и нездоровъ, хлопочетъ, объясняетъ, ездитъ, проситъ и добивается своего. И, добившись своего, онъ спешитъ домой отдохнуть, то-есть, погрузиться въ законы акустики, определить археологическую постепенность музыкальной науки, сделать наблюденiе надъ галванизмомъ, вывести математическiя таблицы, углубиться въ созерцанiе естественныхъ наукъ, медицины, физiологiи, философiи, педагогики, прочитать новую книгу, написать кому-нибудь въ помощь газетную статейку. Такъ отдыхалъ онъ! Затемъ, собственно музыка была для него лакомствомъ. Онъ любилъ ее страстно, но любилъ не по одной нервной впечатлительности артиста, a какъ испытатель сочетанiя звуковъ, какъ изыскатель точныхъ законовъ и изобретатель новыхъ инструментовъ.
Пытливость его въ деле науки не знала отдыха. Она не имела свойства чувственнаго; она проникнута была смысломъ аскетическимъ науки для науки; она была не пьедесталомъ для его личности, a стремленiемъ къ его цели, причомъ самъ онъ исчезалъ передъ собою. Изъ этого уже можетъ определиться человекъ, олицетворившiй въ себе одну только любовь безъ подчиненiя мелочамъ личныхъ инстинктовъ. Онъ не понималъ ни самодовольства, ни зависти; онъ отъ души радовался всякому чужому успеху, потому что въ каждомъ чужомъ успехе виделъ новую силу для просвещенiя, новое развитiе своей заветной мысли. Первыми друзьями его были его книги. Еще въ томъ возрасте, когда увлеченiя такъ заманчивы и тревожны, онъ уже обладалъ мудрымъ спокойствiемъ старца, не утрачивая, притомъ, никогда ни сердца юноши, ни младенческой душевной чиототы.
Я сблизился съ нимъ въ тридцатыхъ годахъ, когда онъ жилъ въ Мошковомъ переулке, где занималъ флигель въ доме его тестя, С. С. Ланскаго. Квартира его, какъ всегда, была скромная, но уже украшалась замечательною библiотекой, постоянно имъ дополнявшейся до дня кончины. Въ этомъ безмятежномъ святилище знанiя, мысли, согласiя, радушiя сходился по субботамъ весь цветъ петербургскаго населенiя. Государственные сановники, просвещонные дипломаты, археологи, артисты, писатели, журналисты, путешественники, молодые люди, светскiя образованныя красавицы встречались тутъ безъ удивленiя, и всемъ этимъ представителямъ столь разнородныхъ понятiй было хорошо и ловко; все смотрели другъ на друга приветливо, все забывали, что за чертой этого дома жизнь идетъ совсемъ другимъ порядкомъ. Я виделъ тутъ, какъ андреевскiй кавалеръ беседовалъ съ учонымъ, одетымъ въ гороховый сюртукъ; я виделъ тутъ измученнаго Пушкина во время его кровавой драмы - я всехъ ихъ тутъ виделъ, нашихъ незабвенныхъ, братствующихъ поэтовъ и мыслителей. Имъ нужно было иметь тогда точку соединенiя въ такомъ центре, где бы андреевскiй кавалеръ зналъ, что его не встретитъ низкопоклонство, где бы гороховый сюртукъ чувствовалъ, что его не оскорбитъ пренебреженiе. Все понимали, что хозяинъ, еще тогда молодой, не притворялся, что онъ ихъ любитъ, что онъ ихъ действительно любитъ, любитъ во имя любви, согласiя, взаимнаго уваженiя, общей службы образованiю, и что ему все равно, кто какой кличкой бы ни назывался и въ какомъ бы платье ни ходилъ.
Это прямое обращенiе къ человечности, a не къ обстановке каждаго образовало ту притягательную силу къ дому Одоевскихъ, которая не обусловливается ни роскошными угощенiями, ни красноречiемъ лицемернаго сочувствiя.
Домъ Одоевскихъ былъ не только храмомъ знанiя - онъ былъ еще школой жизни. Онъ доказывалъ, что существенное выше условнаго, что цель добра достигается только путемъ любви. Многiе обязаны своему наставнику и другу сознанiемъ, столь важнымъ въ настоящее время, когда мыслямъ и чувствамъ дано более простора, что въ презренiи, въ злобе не можетъ быть проку.
но заблужденiя его были светлыми заблужденiями. Иногда онъ встречалъ даровитость, способность, симпатичность тамъ, где ихъ не было; но тамъ, где оне были, онъ никогда не проходилъ мимо и не зналъ ни лени, ни усталости. Лень онъ называлъ славянщиной, извинялъ ее въ другихъ, недопускалъ въ себе.
Таковъ былъ человекъ. Такимъ онъ остался до смерти - и отъ жизни его сохранился тихiй отблескъ самоотверженiя, преданности безкорыстiя.
Какъ деятель общественный, онъ посвящалъ свое время на устройство и улучшенiе прiютовъ, детскихъ школъ, педагогическихъ прiемовъ, на облегченiе участи нищихъ и нуждающихся, на разработку практическихъ вопросовъ гражданскаго благоустройства, на изученiе законовъ и точнаго ихъ примененiя къ правосудiю и жизни. Онъ былъ рачителемъ чужой нужды, ходатаемъ за чужое горе. Онъ не былъ рожденъ для порывистой страстности - онъ стоялъ выше.
Науку и искусство онъ любилъ, какъ любилъ человечество - просто, безкорыстно, самоотверженно.
Ученость его была многосторонняя и глубокая. Никогда онъ не хвасталъ ею. Музыкальныя его познанiя ставили его на ряду съ первыми музыкальными спецiалистами. Никогда онъ не тщеславгтлся ими, такъ какъ вообще былъ чуждъ тщеславiю, не имелъ потребности выказаться, блеснуть, вынудить зависть или рукоплесканiя. Онъ жилъ посредствамъ, средствамъ весьма скромнымъ, и ему на мысль не приходило, что можно совеститься быть богатымъ. Что есть, то есть, a пустяковъ ненужно; была бы душевная святыня, было бы умственное богатство. Это чувствовалъ не только онъ самъ - это чувствовали y него все его посещавшiе.
Въ молодости онъ былъ литераторомъ и оставилъ за собою почотное имя въ исторiи нашей словесности. Словесность была y насъ некогда истокомъ для душъ, жаждавшихъ деятельности. Какъ писатель, онъ ознаменовалъ себя, вопервыхъ, замечательнымъ слогомъ и совершеннымъ знанiемъ языка, чтó въ то время было большою редкостью, вовторыхъ, фантазiей кроткой и задумчивой и скорее соболезнованiемъ къ жизни, чемъ возстанiемъ противъ ея слабостей и обмановъ. По мере того, какъ кругъ его влiянiя разширялся, онъ перешолъ постепенно отъ роскоши вымысла къ насущнымъ потребностямъ народнаго пробужденiя.
Когда общество дремлетъ, являются поэты и будятъ сонныхъ; когда общество устанавливается, поэтовъ уже ненужно: нужны чернорабочiе - каменьщики, школьные учители, законники, люди самоотверженные, противодеятели мятежнымъ порывамъ, поборники незлобствующаго просвещенiя. Нужно уже не себя возвеличивать, a другимъ помогать.
Въ этомъ отношенiи, потомокъ древнейшаго русскаго имени оставилъ намъ трогательный, поучительный примеръ. Съ его кончиной прекращается родъ князей Одоевскихъ, но последнiй изъ Одоевскихъ достойно завершилъ существованiе тысячелетней семьи. Рожденный для знатности и для вдохновенiя, онъ сделался чернорабочимъ во имя своихъ братiй, онъ былъ каменьщикомъ при сооруженiи нашего общественнаго зданiя; онъ былъ школьнымъ учителемъ и въ деле науки и въ деле искусства, онъ былъ законникомъ и въ суде всегда отстаивалъ истину; но въ особенности онъ былъ человекъ любящiй и преданный. Онъ молился просвещенiю, какъ святыне, и оберегалъ свою святыню отъ лжеучителей и измены.
Детей y него не было: его детьми были все сироты и неимущiе. Его семьею было все человечество. Онъ оставилъ по себе вдову, жившую его жизнью. Ей суждено было страшное горе - пережить его, и жить она более не можетъ; она можетъ только доживать.
ознаменовалась не резкими событiями, a безпрерывнымъ рядомъ заботъ, трудовъ, домогательствъ, которыя выразились въ его статьяхъ, въ его переписке, въ его запискахъ. Изъ этихъ свидетельствъ его неутомимости въ деле общей пользы и можетъ определиться для его соотечественниковъ и для потомства итогъ его жизни. Охотниковъ для выборки найдется много; не мало найдется и перьевъ для бiографiи; но забота о собранiи матерiаловъ относится, естественно, къ постоянной спутнице столь поучительнаго и полезнаго существованiя. Мы не скажемъ ей, чтобъ она утешилась - мы eй скажемъ, что она должна продлить на веки жизнь, такъ долго ею оберегавшуюся, и увековечить эту жизнь неумирающимъ повествованiемъ. Тогда только она будетъ иметь право, окончивъ свое земное назначенiе, подумать о себе и отдохнуть отъ горя.
Графъ В. Соллогубъ.